Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]
Она прищурила глаза так, как это делают близорукие, зная, что действует на мужчин, потом воскликнула:
— Ого, да это молодец с красивой бородой, что так красно говорил в кабачке "Дети Рошаля".
Она посмотрела на него с томным вызовом. Он подумал, что эта хорошенькая маленькая самка заставит не одного молодого с горячей кровью рабочего забыть свою ненависть к буржуазии. Она даст ему безвозмездно столько наслаждения, что он и завидовать буржуазии не будет. И даже тогда, когда она его бросит, он станет искать ее образ в толпе других работниц — так сильно будет обаяние, отрава ласк ее.
Любовные увлечения, особенно увлечения легкого характера, были всегда противны синдикалисту. Такая любовь слишком индивидуальна, она боится всякой коллективной мечты, коллективных чувств, она живет моментом.
— Он самый, — сказал Ружмон и не мог не улыбнуться этой аппетитной красотке.
— И мастер же вы болтать. Я как-то в суде была, свидетельницей по делу Софьи Бушерон вызвали, там адвокат говорил, и знаменитый адвокат, так вот он не лучше вашего болтал и сочинял. А вы точно сами этими своими историями увлекаетесь.
— Увлекаюсь и хочу увлекать ими других, для их блага стараюсь.
— Для их блага, ну, это вы врете, как сапожник. Прежде мир перевернется, чем исполнится все то, что обещают такие, как вы. Мне на это все начихать, я только верю в удачу и неудачу. Кому кирпич на голову должен упасть, тот его получит.
Она вдруг замолчала и посмотрела на Делаборда. Не то что бы она его боялась, но все же он был ее хозяином.
— Я заболталась, — сказала она, — простите.
— На этот раз сойдет, — сказал Делаборд, — но чтобы это не повторялось, Жоржетта,
— Я ведь только к тому, чтобы сказать, — поспешно заговорила она, — что с катастрофой в Жентильи еще не кончено. Все еще не откопали тех, что завалило. И не знают даже, живы ли они еще. Хоть и говорят, что как будто, один отвечал на сигналы. Если и выудят их оттуда, то все же не раньше, чем через шесть, семь часов.
Она почти совсем закрыла глаза, и они чуть светились, необ'яснимо чаруя.
— Я это к тому, — закончила она, поворачиваясь к своей машине, — что, если вам хочется еще проповедывать народу, то там его еще много.
— Благодарю, — сказал он, — непременно воспользуюсь.
— А мне так очень хотелось бы их видеть живыми или мертвыми, — сказала она так, как будто ей предстояло с'есть что-то вкусное.
Она облизнула рот своим тонким язычком и пустила в ход машину. Делаборд и Ружмон пошли дальше.
— Ну, эта никогда не будет революционеркой, — весело сказал Делаборд.
— Не будет, — с оттенком презрения в голосе сказал Франсуа, — революция разврату не на-руку.
— Она не развращеннее других. Если вы будете мекать своих адептов среди монашествующих, вы вашей революции не скоро дождетесь. Все эти девушки любят любовь и легко даряг свои ласки.
В этот момент какой-то неистовый голос закричал:
— Мерзавка, сволочь, негодяйка! На этот раз ты вылетишь у нас.
Это кричал Деланд на одну из работниц с шершавым, потресканным лицом. Ее желтые хитрые глаза так и бегали, она поджала свои потрескавшиеся губы, ее волосы были похожи на красную шапку, от них шел запах дешевой помады. Худая, угрюмая, с синими ногтями, она издала нечто в роде свиста.
— В чем дело, Деланд? — спросил издатель.
— Дело в том, что я только-только успел выдернуть из-под машины ее руку, еще секунда — и рука была бы раздроблена, и ей бы удался этот маневр.
— Какой маневр? — спросил Ружмон.
— Рентный! — сардонически крикнул Деланд. — Вот уже неделя, как я это подозреваю… так по всем ее повадкам видно было. И хотела и не решалась, не так-то и легко, хуже, чем зуб выдернуть.
— Это неправда, он врет, — завизжала женщина. — А ты сыщик.
— Неправда? Да стоит только взглянуть на твое лицо. Меня не проведешь. Да я знаю, как это делается, по движению руки знаю, когда это делают нечаянно, а когда нарочно. Ну-ка посмотри мне прямо в глаза и скажи, что ты не нарочно совала руку под машину.
Он пронзал ее желтые зрачки своими строгими повелительными глазами. Голова женщины закачалась, она плюнула на пол и закричала:
— Я плюю на пол только потому, что здесь наш хозяин, а то плюнула бы тебе прямо в рожу!
— Не посмела бы.
Ружмон смотрел на Деланда с неприязненным любопытством. Инстинкт вождя говорил ему, что Деланд не ошибся. Но, несмотря на то, что и женщина казалась ему хитрой и негодной, он все-таки жалел ее. Если в борьбе с буржуем допустима всякая уловка, как можно осуждать эту несчастную женщину, которая хочет купить себе жалкую ренту такой дорогой ценой.
И он сказал:
— Как вы можете взводить обвинение с такими малыми доводами. Какое вы имеете право судить даже не за поступок, а за предполагаемое вами намерение совершить этот поступок?
Деланд обернулся к Ружмону, и его глаза так же остро впились в него, как впивались в машины.
— Я ее знаю, а когда я знаю человека или машину, я знаю, что она может дать.
— Вы неправы, — едко возразил, Франсуа. — Пусть человеческие поступки так же определенны, как движения машины, но вы забываете, что машину пускает в ход человек, и для того, чтобы судить эту женщину, вам надо быть настолько же выше ее интеллектуально, насколько она выше этой машины.
— Совсем этого не нужно. Достаточно того, что я могу судить ее по прежним поступкам. Да посмотрите на нее, если вы физиономист, вы не можете со мной не согласиться.
— Я не стану на нее смотреть, потому что не сужу никого по виду. Всякий порядочный, честный судья отлично знает, что по виду судить нельзя.
Он говорил с горячностью, но в глубине души все больше убеждался, что женщина виновата. Она слушала со вниманием лукавого зверька. Она как-то извивалась и ежилась, не то, как белка, не то как куница. Отвратительная улыбка обнажала десны ее зубов.
— Да, я это знаю так же хорошо, как и господа судьи. И тем не менее я утверждаю, что, если вы умеете разбираться в характрах, вы не проработаете и недели с этой женщиной: вам станет совершенно ясно, что она такое, и что можно от нее ожидать.
Он резко вздернул плечами, его живое лицо вдруг сделалось каменным, и он сказал совершенно спокойным голосом:
— Наш патрон рассудит сам, я только сказал то, что считал своим долгом сказать, а затем я умываю руки.
И он кинулся к ближайшей машине. Делаборд обратился к женщине:
— Вы слышали, Элиза, — сказал он, надувая щеки. — Вы, видно, сами себе враг, и боюсь, что рано или поздно сыграете с собой какую-нибудь злую шутку.
— Что он врет, что я хотела себе лапу разможжить! — захныкала она. — Это клевета.
— Остановите вашу мельницу. Слушайте, даже если он зря вас осуждает, он ведь все-таки спас вашу руку, которая была бы вдребезги разбита. А за это вам надо быть ему очень и очень благодарной. Ну-с, за работу и помните, что за вами наблюдают и, если вы с вашей лапой попадетесь, вам не дадут никакого возмещения, ни франка не дадут.
И он повел Ружмона дальше, продолжая ворчать:
— Вы, конечно, понимаете, что мне на это наплевать, потому что я, конечно, застрахован. Но платится страховое общество. Это Деланд разыграл сторожевую собаку просто инстинктивно. Как сторожевой пес, он и с вами разговаривал, от вас же так волком и несло.
— Это верно, — согласился Франсуа, улыбаясь, — если он собака, то я, конечно, волк.
Они входили в брошюровочную мастерскую, когда из большой стеклянной клетки, где, склонившись над конторками, сидели двое плешивых мужчин, вышел молодой человек.
— Мосье, я по поводу счета Ларош… все оспаривают наши цифры.
Ружмон вспомнил, что видел это лицо, в кабачке "Дети Рошеля". Грифельные глаза этого юноши смотрели с доверчивостью молодого щенка.
При виде синдикалиста он вспыхнул, как мальчуган. Делаборд не обратил на это внимания и сказал:
— Наши цифры правильны, Бессанж, и надо их отстоять.
— Слушаю, — ответил тот, не сводя глаз с Франсуа. "Хорошая почва для пропаганды", подумал коллективист.
Он улыбнулся юноше, "как своему брату". Какое впечатление произведет эта улыбка, он уже знал по богатому прежнему опыту.
Они вошли в брошюровочную мастерскую. Вокруг длинного стола, в серебристом свете овального окна, женщины и молодые девушки складывали, собирали и прошивали листы. Шелест бумаги, ее белизна, красивые иллюстрации придавали этой мастерской какой-то нарядный, праздничный вид. Работницы пели, то была песня парижанок, обрывающаяся, тихая. Там, где итальянки смело взяли бы в терцию, они старались только петь в униссон. Они пели: Как вы прекрасны, О ангел мой белокурый?
И это было сладко, нежно и трогательно. И в голосах этих женщин слышалась страсть, любовь, неугасимая жажда счастья и все то неуловимое и захватывающее, чего так жадно ищет человек ощупью в этой всемирной игре в прятки. Среди этих женщин красивых было две: Христина и другая высокая, похожая на молодую лошадку, с глазами распутными, но прекрасными и со ртом, похожим на пион. Остальные работницы были невзрачны, у них были короткие талии, лица наглые, или тупые, но у всех прекрасные волосы. Это были все больше молодые девушки и женщины бледные, но свежие, улыбка то и дело озаряла их лица, по губам скользила мечта, зарождая порыв к идиллии. К плебейскому запаху трудового пота примешивался одуряющий аромат молодого тела, пахло женщиной.
